Крещенские морозы [сборник 1980, худож. M. Е. Новиков] - Владимир Дмитриевич Ляленков

нет. Разыскал в городе соседей, сказали, что родители погибли. Вот тебе и вернулся домой. Знаете, в кино показывают: вернулись солдаты с войны, строят, значит, дома себе. А нас подобралось человек шесть бедолаг бездомных, и с год мы гуляли. Бабы, девки были военного образца… Одним словом — гудели мы по всем фронтовым правилам. Спохватившись через год, решил на ноги гражданские, так сказать, становиться и прежде всего — жениться. А жениться я мечтал только на свежей и чистой девушке. Сам, видишь, такой, что клейма на мне негде ставить, а захотелось чистоты. К нам тогда приезжали с севера люди за бычками, за таранькой. Мешками увозили. И было там на старом молу местечко, где рыбаки-перекупщики сплавляли рыбку. И толпились там вечно эти люди, которых называли презрительно мешочниками. У нас, знаешь, ежели человек на службе, обут, одет, кусочек хлеба имеет, то для него другой, не имеющий должности, — мешочник. И я в ту пору, видимо, сволочью порядочной был, смотрел на этих несчастных и голодных людей с презрением. Я уже устроился тогда временно военруком в школе. Вышел как-то вечером на мол. Гляжу, один мешочник сидит на собственной деревянной ноге. Курит. А в сторонке стоит и на воду смотрит девица. В сапогах кирзовых, в фуфайке. Ждут, думаю, сволочи, рыбака какого-нибудь. Тут бы вас, подлецов, и подловить. А девица оглянулась на меня — мать честная! И румянец, и брови, и глаза — так и обдало меня свежестью и красотой. Завертелся я вокруг нее. Мешочник безногий внимания не обращает на нас; думаю, она не с ним. Гляжу, а у него и левой руки нет. Стал я заливать ей про погоду, о синеве моря, о далях за горизонтом. Она молчала. А потом и показала мне свои сплошные белые зубки:

— Пошел вон, — говорит, — а то зубы посчитаю тебе! — И вижу — в правой руке у нее пестик от медной ступки.

Сергей Иванович откинулся к вишне и расхохотался.

— Я, знаешь ли, капитан, форму все не снимал. Повидал всего, а тут опешил. А она отвернулась и на море смотрит. Утром я опять их на молу увидел. Начал с ней иначе беседовать — молчит, а калека-мешочник мне и говорит:

— Эй, капитан, поди-ка сюда.

Я присел рядом с ним. У меня пистолет еще был. Маленький такой, немецкий. Думаю, если бандюги какие, не страшно. А он мне сразу:

— Приглянулась девка? — говорит. — Я уже видел тебя здесь с компанией. И так думается, что ты бесхозный человек — холостой. А она дочка моя. Она полностью домашняя, мужиков не знала. Голод у нас в районе: в прошлом годе все погорело, засуха. И этим летом не лучше. За рыбой приехали сюда. Я, видишь, какой, так вот она помощницей приехала. У меня дом, усадьба с садом. Я, баба моя да вот она — и больше никого нет. — Я, — говорит, — отдам концы года через два — это уж наверняка. Поедем к нам, поживешь с недельку, может, и женишься и останешься хозяином. Нет серьезного желания жить — беги от девки моей. А то я хоть и калека, за нее могу башку снести. И достал из деревянной ноги своей пушку — парабеллум немецкий. Показал, спрятал и молчит.

Понравился мне мужик!

— Недельку, — говорю, — даешь сроку!

— Да хоть две, — отвечает спокойно.

— Согласен! — кричу. И рассказал ему свои обстоятельства.

— Ну и нечего, — говорит, — раздумывать, коли отца и мать потерял. А парень ты хороший, я сразу отметил. Поехали. И будь они прокляты, ваши греки, они все равно что цыгане!

Ударили по рукам. Я к своим приятелям: так и так, я женился, мол, уезжаю, даю отвальную, но мне надо рыбы… Шесть мешков, Петр Ильич, лучшей тараньки достали мне где-то. Скорей всего, думаю, украли у какого-нибудь барыги. Через двое суток погрузили нас в вагон… И вот остался я здесь, Петр Ильич… И как предсказывал тесть мой, что года через два помрет, — будто в воду смотрел. У него вместе с рукой и плечо было отнято. Кости гнили. Умер. Хороший был мужик…

— Дак о чем я? — спросил Крыльцов, помолчав. — А, могикане пришли? — воскликнул он, заметив стариков. — Это Камышины, отец и сын, — подсказал он Петру Ильичу, — сама живая история, так сказать. Отец утверждает, что дед его видел Петра Первого. Ехал, видите ли, Петр драться со шведами к Полтаве через Белгород. И побывал здесь. Беглых от него здесь было много. И по пути он народишко курочил. Но тут никого не тронул. Старик говорит, Петр был поражен обилием садов. И простил народ. На месте нынешней тюрьмы острог стоял, говорит, с ямами под ним. Согнали людей в ямы. А на месте нынешней больницы, говорит, на бугре монастырек стоял. Кирпичный.

— Какой же из них старший? — спросил Петр Ильич.

— А в шапке который. Сто три года. Дед, где Петр Первый уху варил? — крикнул он.

Старики переглянулись.

— Про Петра спрашивают, — сказал Ваня-младший. Старший закивал:

— На Корочу ехали, — заговорил он. — К Белгороду… Шведа бить… Хотел мужиков пороть ночью, а потом отпустил.

— Про уху опять спрашивают, — сказал ему сын.

Отец закивал улыбаясь, вопросительно смотрел на Крыльцова. Видимо, старик ждал, что его пригласят к столу, начнут расспрашивать, что не раз уж бывало. Но зоотехник отвернулся от него. Налил себе настойки, выпил, резко встал и прошел к калитке. Посмотрел в сторону моста и вернулся к столу.

— Завязли коготки, теперь никуда не денутся, — с удовлетворением проговорил он, беря папироску. Курит Сергей Иванович только «Беломор». Утверждает, что все бывшие фронтовики курят только эти папиросы. — Сорок четвертую сваю забили для моста. Подались в совхоз. Гуляют там по вечерам. С паршивой овцы хоть шерсти клок, — засмеялся он.

— Вы о чем? — спросил Петр Ильич.

— Про мост. Я говорил вам о драгоценностях. Нашли под мостом двенадцать жемчужин возле проруби. А потом и золотую табакерку на дне. В табакерке оказалась тоже всякая дрянь бесценная: кольца, подвески от царских барм. Решили, что грабители под мостом клад запрятали. Железный шпунт привезли, перекрыли речку. Все дно изрыли, а ничего больше не нашли! Ха-ха! Но начатое нельзя бросить! Вот и строят мост. Слава богу, хоть мост наладят! Быки бетонные будут! — Он вдруг захохотал так громко, что даже Ваня-старший привстал и посмотрел на сына. И снова сел.

28

Петр Ильич Круглов, постоялец Васильевны, сорок лет прослужил в столичном угрозыске. Было ему уже шестьдесят четыре года. Из них последние полтора он не работал,